Военные действия в Чечне 1994-1996 гг. (как и во вторую кампанию 1999-2000 гг.) носили исключительно жестокий характер. Имеется огромный материал о том, как действовали федеральные войска с самых первых дней войны.
Он собран преимущественно российскими правозащитными организациями “Гласность” и “Ме-
мориал”11. Имеются достоверные свидетельства о том, что основные жертвы воюющие и мирные граждане понесли в начальный период войны. Хорошо известны многочисленные случаи, когда в условиях жестоких боев в Грозном и в других местах убитых и даже раненых не вывозили. Тема брошеных трупов - стала одной из главных в военных историях. Она обросла чудовищными слухами, в которые люди верили и рассказывали друг другу уже после войны.
“Много всякого я насмотрелся. Цена человека на войне - ничтожна. Во время войны трупы лежали на улицах штабелями, и российские не разрешали нам хоронить их. В начале войны российских погибших не считали, верней учета погибших не было вообще. Потом стали считать, но не на личности, а на количество. Скажем, в батальоне из 100 человек погибло половина, так комбат доложит 50 трупов и предъявит. Иначе разжалуют, а то и посадят. Если не хватает трупов - ищут недостающих везде, даже под землей. Лишь бы посвежей. А то и наших подберут. Изуродуют голову, чтобы не опознали и сдают по акту как труп российского солдата. Вот откуда путаница получается, и люди в России хоронят, сами не зная кого” (Висит М.).
Другой популярной версией стала история о том, как российские солдаты убивали друг друга, в том числе и за денежные вознаграждения. Среди чеченцев некоторые даже считали, что именно в этом взаимоуничтожении было убито больше, чем от чеченского оружия.
«Я скажу вам, а вы не поверите, что русские русских побили больше, нежели чеченцы. Я и сам не верил, пока своими глазами не увидел. Посулят
контрактникам большой куш, если возьмут дорогу или поселок. Те и рады стараться сдуру. Боевики отступят с поселка или, скажем, с автобазы, туда понабьются контрактники в ожидании куша. А тут налетает авиация или вертолеты, и от контрактников одна лишь пыль остается. Опять же выгода - кому-то платить не надо, а деньги все равно списали. Поди, спроси у мертвых, дали им деньги или нет.
А то, бывало, просто сборы или учения объявят или другая оказия. Налетят вертолеты - и нет никого. Так в пионерских лагерях под селом Чишки было. Я уж не говорю, как били российских солдат на блокпостах сами же русские с вертолетов. Это вроде бы мелочи. Поначалу вовсе убитым солдатам счет не велся. Сколько надо, столько и спишут. Меньше цинковок в Россию пойдет, тем лучше. Народ меньше будут будоражить, да и расходов, хлопот меньше на транспортировку. Потому, должно быть, трупы российских солдат сбрасывали на горящие нефтевышки, в труднодоступные горные ущелья или пропасти. Это уже потом бухгалтерию завели. Считать стали убитых. Сколько из части погибло, столько и трупов предъяви. Если, конечно, бомбой или снарядом не накрыло. Так ходили и собирали трупы. А то и у чеченцев, бывало, выменивали. А то и вымогали. Возьмут, бывало, заложников из чеченцев и требуют, чтобы к утру было столько-то трупов, а иначе заложникам каюк. Вот ведь какая грязная катавасия.
Конечно же, находились среди сотен подонков и приличные. Не все летчики соглашались бросать бомбы на головы мирных жителей. Бывало, прилетят к селу и сбросят бомбы на пустырь или в реку. Мне рассказывал сосед, как на одной неразорвавшейся бомбе, выброшенной далеко за селом в овраг, было написано: “Чем мог, тем помог“.
А то еще вот как бывало: стоят, скажем, на противоположных горах две части российской армии, следует команда: “Огонь!”. И принимаются дубасить друг друга до последнего солдата. Я думаю, может быть, и ссорились они между собой потому, как контрактники те народ бедовый, им никого не жалко. Контрактники-то вербовались зачастую из заключенных. Я много повидал солдат. И мне кажется, что среди них было много ненормальных. Говорили, что обкуренные, но я-то многих насмотрелся, я различаю - то были в натуре психические. Обкуренные - это так себе, слякоть» (Муса П.).
Действия федеральных военнослужащих в отношении гражданского населения дали достаточно оснований для ужасающих историй о жестоком обращении с чеченскими мужчинами, которых почти всех подозревали в участии в вооруженных действиях. В это число попадали даже те старики, кто почти полвека назад участвовали в войне против гитлеровской Германии и имели статус ветерана Отечественной войны со многими социальными льготами. Степень потрясения людей старшего поколения трудно себе представить, а тем более объяснить. Перед ними предстали в роли убийц их дети, будущее которых они защищали в боях с гитлеровской Германией.
«Я вот тут коровенку держал. Четырех внуков тем поднял. А государственное молоко - на что оно годится? Благо, на окраине живем. Тут до войны целое стадо собиралось. Пастуха даже нанимали. А был здоро
вее, я и сам ходил в пастухах. А как война началась, я корову в землянку перевел. Сам оборудовал из разграбленного склада. А накат забросал старыми ящиками. Вот мы с младшим моим все первые месяцы поили и кормили ее, а она - животное умное, как началась война, ни разу не мычала, точно онемела. Только смотрит умными глазами, вроде бы печальными.
Но однажды нас с сыном подловили пьяные солдаты. Сына прикладом по голове, потащили в дом. Я говорю, что я сам фронтовик, орденскую книжку показал. Так лейтенант меня так двинул по зубам, что я последние выплюнул. Вы, говорит, нам в спину стреляете. Знаем мы вас, сволочей. И опять стали избивать. Мне-то оно ничего, я уже всякое повидал. Сына жалко, ему только еще 17 исполнилось. Избили нас, потом к стенке. Сейчас, говорят, стрелять будем. Так они мне здоровую почку отбили, что я стоять не мог. Сын меня поддерживал. И, знаешь, хоть и малец, но ни разу не застонал. А тут во двор какой-то капитан зашел. Увидел нас и спрашивает солдат: “Вы что тут делаете?”.
А солдаты отвечают: “Вот врагов в расход пускаем”.
“Каких таких врагов? Это старец с мальцом враги что ли?”.
А сержант тут подбегает к сыну, я и толком-то ничего не понял. Сунул руку в карман куртки, а там стреляные гильзы. Веришь, нет, я тут совсем онемел. Две войны прошел - ничего не боялся. А тут как увидел гильзы, так вроде ступор на меня напал. Я еще прежде заметил, что сержант, поднимая избитого сына с земли, сунул ему руку в карман куртки. Тогда у меня мелькнуло в голове, может курево ищет или деньги. А он, оказывается, подлец, сунул ему гильзы в карман. Хорошо, что капитан бывалый оказался. Он гильзы-то не стал смотреть. А подошел и посмотрел руки сына.
“Нет, - говорит, - эти руки не стреляли. Пойду доложу комбату. А этих не трогать до моего возвращения”.
Не знаю, сколько стояли. Должно быть, долго. Потому как я опять упал. Но тут меня пожалел какой-то молоденький солдат. Равилем, помнится, звали. Сторожил он нас. Тут сын понемножку пришел в себя. И говорит этому Равилю: “Слушай, я корову в последний раз покормлю, отпущу. Вернусь. Все равно отца не брошу”.
Тот солдатик говорит: “Я комвзвода спрошу”.
Пришел тот сержант, что выбил мне зубы, с ним двое пьяных. “Идите, - говорит, - кормите. И возвращайтесь только через полчаса”.
Я не сразу понял, почему нам полчаса дают. А когда вернулись в дом - понял. Солдаты все унесли из дома. Все. Даже магнитофон сына, который он прятал в кладовке под ветошью. Все теплые вещи унесли. А что с собой не могли унести, загадили. Ну, да шут с этим барахлом. Сын только с тех пор сильно изменился. Не то, чтобы озлобился, но стал какой-то печальный. Все молчит, думает о своем» (Вадуд).
Не менее трагическая коллизия предстала из рассказов о том, что в число врагов были зачислены и те чеченцы, которые служили в местной милиции и считали себя вполне лояльными российскими гражданами. Более того, некоторые из них приветствовали введение войск в надежде, что в республике будет восстановлен порядок. По свидетельствам многих, разгул насилия и социальная разруха коснулись не только русских, но и не меньше самих чеченцев.
«Я теперь совершенно убежден, что война не имеет смысла. Она темна, безумна. У меня по соседству жил молодой подполковник милиции. Когда пришли войска, начался подворный обход в поисках оружия. Сам я был в отъезде, но жена видела, как сосед отдал военным документы, табельное оружие и обращался при этом к проверяющим словами: товарищи, коллеги: “Пу, ребятки, теперь мы скоро наведем порядок!”.
Старший же из проверявших взял оружие, а потом как гаркнет во все горло: “А ну-ка к стенке, черномазый!”. И тут же выпустил в него всю обойму. Оказалось, это были контрактники, набранные в тюрьмах.
Людей хватали на улицах, в подвалах. Были среди них и ответственные работники, некоторые имели справки и поручительство как от высоких инстанций в России, а то и коменданта Грозного. Таких как бы для видимости пропускали через блокпост. И когда люди расслаблялись, верили, что пришла законная российская власть, их сгоняли в кучу и расстреливали всех вместе, и молодых, и пожилых, и женщин, сбрасывали в ямы и наскоро забрасывали землей. Я свои трупы возил из этих ям. Пу, да ладно, хватит об этом. Печего мне вам больше рассказывать» (Саид М.).
Позднейшие расследования правозащитных организаций не установили подобных случаев массовых захоронений “мужчин, пожилых и женщин”. Вполне возможно, что это уже были дополненные травмированным воображением истории. Однако у нас нет оснований не верить нижеприводимому рассказу Мудара, 60-летнему юристу из Грозного, ингушу по этнической принадлежности. Хотя описываемое им с трудом воспринимается как возможная реальность.
«В конце января 1995 г., когда уже весь город был в огне, когда война стала явственной и горькой правдой, я решил прорываться в Ингушетию вместе с сыном-студентом. Пабили мы в свою “Волгу” накопленное за всю жизнь, обложились подушками - все хоть какая-то защита от пуль и осколков, и поехали. К тому времени уже поставили блокпосты. И к вечеру солдаты начинали расстреливать все, что движется. Били буквально из всех видов оружия. Просто так, ради потехи. Я и на судном дне подтвержу, что вся российская армия была вдребезги пьяная вместе с командирами.
Пас, как и других, остановили на блокпосту в Заводском районе, якобы для проверки документов. Подходим ближе. Кругом разрывы снарядов, завывание мин, трескотня автоматов. Конвойный наш был пьян, и, пока мы дошли, он дважды сваливался в снег, и мы с сыном помогали ему подняться. Подошли к посту, а там перед прилегающими домами трупов видимо-невидимо навалено. Расстреливали, не щадя детей, женщин, и свозили сюда трупы со всего района. Остановленные впереди нас машины стояли с невыключенными моторами, а хозяева их были расстреляны тут же, умирали или взывали о помощи. Сначала я думал, что все это мне чудится, но в ближней куче трупов узнал знакомого, который обогнал меня на перекрестке.
Пас завели в помещение. Там сидел человек, которого наш конвойный называл капитаном, и тот тоже был пьян. Однако же разговаривал заплетающимся языком. Хотя и внятно.
“Куда ты их припер? Идиот!” - обратился капитан к нашему конвойному - на кой они тут?! Ты что, не знаешь, дурья башка, что велено всех в расход?!”.
“Зачистка” (Фото Варникиса)
Конвойный, оказавшийся в это время сбоку от нас, и в самом деле как-то по-идиотски подмигнул капитану и сказал: “Опять же на них дубленки. А шапка, вишь, какая богатая. Сами же велели”.
“Раздевайся!” - обратился он к нам.
Мы подчинились. Затем нас отвели в помещение, бывшее не то столовой, не то баней, так как стояли здесь и ванные, и столы. И мы с ужасом увидели, что в некоторых горками лежат трупы, раздетые, как и мы. Наш конвойный поставил нас к стенке. Мне все еше казалось, что я вижу дурной сон. Должно быть, этому способствовало и то, что в помещении был не то пар, не то дым. И не успел я очнуться, как почувствовал, что и руку, и плечо мне точно осы укусили. Тогда только я понял, что нас действительно расстреливают. Я вспомнил вдруг, что помещение раньше было прачечной, что дальше к нему примыкает склад горпи- щеторга. Я там работал юристом и знал, что под новый год туда завезли много колбасы и водки. Сын в то время потерял сознание. Я наклонился к нему. Что-то щелкнуло напротив по стене и отскочило. Наконец, я понял, что пьяный солдат не может попасть в меня.
Он подошел совсем близко и, все так же нелепо улыбаясь, сказал вдруг: “Хочешь выпить перед смертью? Ты не мулла?”.
Я, кажется, ответил, что нет, и в свою очередь предложил ему выйти к складу горпищеторга, где было огромное количество водки. Я, было, предложил ему проводить. Но он сообразил, что меня могут сразу пристрелить, и пошел один, осведомившись перед этим: “А вы не убежите?”.
Перед выходом, до сих пор не могу понять как, я сумел поставить на предохранитель его автомат. Должно быть, привычка сработала (когда я служил в армии, наш сержант при беге с барьерами забыл выключить ав
томат и убился). Должно быть, у меня в подсознании это засело на всю жизнь. Впрочем, бежать все равно было некуда. Я чувствовал, что горячая кровь заливает мне руку, течет по ноге. Но надо было спасаться. Сын к тому времени уже очнулся и смотрел на меня полоумными глазами. Я схватил его за руку, и мы выскочили на улицу. Уже у самого поворота за угол нам встретился солдат, несущий бутылки с водкой в охапку, точно дрова. Наверное, он не сразу нас признал, и только когда мы добежали до парка, услышали, как он истошно орал, не понимая, почему автомат не стреляет.
Нас спасли темнота и мороз. В тот вечер был 20-градусный холод. Не знаю, как добежали до улицы Кирова. Я уже истекал кровью, когда мы заскочили в квартиру пожилой русской женщины. Тут я потерял сознание. Не знаю, сколько был без сознания, но когда очнулся, было утро. Уютно гудела голландская печь хозяйки. Сын лежал у моих ног. Руки и плечо у меня были перевязаны. Марья Владимировна, так звали нашу хозяйку, дородная пожилая женщина, понимающе улыбнулась. Но как она выходила меня в городе, в котором днем и ночью расстреливают чеченцев, да и всех местных жителей, это уже другой рассказ.
Со слов моей спасительницы, я понял, что русских-грозненцев тоже не щадили. И расстреливали, как только попадутся под руку. Я готов поклясться на Коране и готов доказать любому международному суду, что в январе месяце 1995 г. в Заводском районе города Грозного были расстреляны сотни мирных жителей. Их трупы складывали недалеко от трассы, проходящей мимо парка. В объявлении по местному ТВ я узнал о своем знакомом сапожнике, который ехал впереди меня в тот злополучный день и труп которого я видел в одной из куч у трассы. Его искали родственники и объявляли по телевизору как о без вести пропавшем. Тело его до сих пор не нашли» (Мудар).
Одной из самых распространенных форм насилия во внутренних конфликтах является изнасилование женщин. Оно имеет особо над- ругательский смысл не только над человеком, но и над вражеской стороной в целом, т.е. представителями другого народа, если речь идет об этническом конфликте. В бывшей Югославии изнасилование женщин обрело почти ритуальный смысл, когда сербы или хорваты специально содержали “вражеских” женщин, подвергая их изнасилованиям и сразу же отпускали, когда у них наступал большой срок беременности, не позволявший делать аборт. Это был иезуитский, абсолютно параноидальный “опыт” размножения сербов или хорватов в чревах женщин своих врагов.
В Чечне не было зафиксировано массовых изнасилований женщин в первую войну. Этого не позволяли прежде всего условия, когда федеральные войска не контролировали целиком значительные территории и когда фактически не было контактов с населением. Во вторую войну ситуация изменилась. Военные сразу заняли большую территорию северной Чечни почти без боев и вели себя там как “освободители от бандитов”. Контакты с местным населением были гораздо более активными. Примерно такая же сложилась ситуация и в других районах, кроме дальних горных сел. Низкая дисци
плина, пьянство, изоляция от домашней среды и семей, общая ожесточенность и стрессы способствовали появлению случаев изнасилования местных чеченских женщин.
Но и здесь сохранялся барьер страха за возможную месть со стороны родственников жертвы. Хеда Абдуллаева сказала мне, что боится сейчас быть в Чечне, потому что нет братьев, чтобы защитили в случае надругательства. На самом деле она имеет в виду возможный сдерживающий фактор для насильников. Однако и это обстоятельство не является преградой, когда солдаты могут организовать групповое изнасилование в полуанонимной обстановке, т.е. вырывая женщин не из домашней среды, а разыскивая их среди путников, беженцев и других “оторвавшихся”, потерявших надежду на защиту от родственников или окружающих. Мне удалось узнать одну из историй, которая произошла уже в период нового цикла насилия. Есть основания полагать, что случай с Румисой и записанный Хедой Са- ратовой 31 июля того же года, был не единичным.
«Я Румиса З. 1966 года рождения. Живу в Урус-Мартановском районе. 17.07.2000 г., я решила поехать в Грозный посмотреть на свой дом, или, точнее, на то, что от него осталось. Доехала до Грозного в 14.00, пришла на улицу Гудурмесскую, увидела остатки своего разрушенного дома, постояв возле него, решила вернуться домой. Это было где-то в 16.30. Возвращалась я домой на маршрутном микроавтобусе, в котором были и другие попутные пассажиры. Перед российским блокпостом, который находится в поселке Черноречье, на самом выезде из города Грозного, была длинная очередь. Пашей машине пришлось долго ждать.
Мы задержались допоздна. Очень долго проверяли каждую машину и каждого человека, и женщин и мужчин. Меня беспокоило то, что у меня в паспорте не вклеена вторая фотография. Когда я ехала в город, у меня практически паспорт не проверили. Мы сидели в машине и наблюдали за тем, что происходит впереди. Солдаты стали беспричинно задерживать людей. Я видела, как нескольких мужчин завели в вагон. О судьбе задержанных ничего не могу сказать, это были незнакомые мне люди. Вероятно, какой-то шофер не дал солдатам денег, они, естественно, разозлились и стали беспричинно хватать людей. Обычно они не придирались к документам женщин, но когда все-таки начали проверять всех подряд, я испугалась. Так оно и случилось. Меня стали задерживать из-за отсутствия в паспорте второй фотографии. Мне сказали, что меня забирают для выяснения, а потом отпустят. После того как задержали, меня повели в вагон, сказали, что некоторое время побудешь здесь. В вагоне было две или три маленькие комнаты. Меня заперли еще с тремя женщинами, которые уже находились там (две чеченки и одна русская или украинка, точно не могу сказать). Эти женщины были все в синяках, у них был страшно замученный вид. Я была в ужасе, дрожала и ничего не могла говорить.
Два дня нас держали в этом вагончике. Солдаты заходили и выводили нас по одной и заводили в другую комнату. Естественно, каждая из нас слышала крики той, кого вывели в другую комнату. Пикто не приходил нам на помощь, и наши мольбы о пощаде не трогали насильников. Мы сидели и ждали своей очереди, и, конечно, она доходила. За сопротивление
очень жестоко били кулаками, ногами. Дубинками и ничем другим, правда, не били. Солдат всего было восемь человек, они были все время пьяны.
Дня два мы были в этом аду. Я не могу говорить все детали того, что они с нами делали. Каждую из нас за эти двое суток выводили более двадцати раз. Мы часто теряли сознание. Каждый раз, когда я приходила в сознание, я жалела о том, что еще не умерла.
На третье утро неожиданно открылась дверь, и появились мужчины чеченской национальности. Они нам сказали на чеченском языке: “Быстро уходите отсюда подальше!”. Они были в военной камуфляжной форме. Мы решили, что это были чеченские милиционеры. Мы поняли, что это спасение, и, не оглядываясь, бежали по трассе, ведущей в сторону Урус-Мартана. Чеченские милиционеры остались на посту. Куда делись российские солдаты, что с ними стало, мы не знаем. Но никакой стрельбы или шума на посту мы не слышали. Через какое-то время нас догнала проезжающая машина, микроавтобус. Он остановился, и я поехала в Урус- Мартан. Три женщины, которые были со мной, остались на дороге. Им нужно было ждать машину, чтобы попасть в Наурский район. Я, конечно, осталась живой. Но все у меня внутри надломилось. Я думаю все время о том, как отомстить этим зверям за то, что они со мной сделали. Отомстить я смогу только, если стану камикадзе, как это сделали брат с сестрой, которые въехали на российский блокпост в селе Ермоловка и взорвались вместе с машиной в отместку за то, что солдаты изнасиловали, убили и закопали их сестру.
У меня к Вам просьба: не называйте нигде мою фамилию, мне и так стыдно выходить на улицу. Мне все время кажется, что люди вокруг об этом догадываются. Я вообще живу только ради моей старой матери, которую я не могу броситт».
Я изначально занял позицию доверия авторам историй, ибо даже если в них содержится вымысел, он также имеет социально-культурный смысл. При всей невероятности и абсурдности происходящего некоторые сведения и наблюдения представляются бесспорными и важными. Алкоголь играл исключительную роль, являясь постоянным спутником и условием исполнения насилия в чеченском конфликте, если говорить о федеральной армии. Алкоголь - не только социально-культурная проблема общенационального характера, но бич российской политики и вооруженных сил. В период войны водка поставлялась в Чечню в огромных количествах, в том числе и через поставки из Северной Осетии - одного из основных подпольных производителей в России. Могу засвидетельствовать, что в момент моего посещения Чечни в октябре 1995 г. водка была повсюду: от генеральских штабов до солдатских вещмешков.
Состояние алкогольного опьянения освобождало человека от моральных ограничителей и от необходимости подчиняться закону. Пьяный человек, если он с оружием или имеет возможность отдавать приказы убивать, организует и совершает насилие гораздо проще, хотя и менее квалифицированно. Российское военное и гражданское руководство, включая министра обороны Павла Грачева, в период пребывания в Чечне потребляло алкоголь регулярно и в боль
ших дозах. Нетрезвый вид министра был заметен в моменты почти всех его появлений перед журналистами, что зафиксировано телекамерой. Его роковое для конфликта решение осуществить танковый штурм Грозного в новогоднюю ночь 1995 г. было принято в состоянии алкогольного опьянения. Многие офицеры и солдаты вели военные действия в нетрезвом виде. Это влияло на неоправданную жестокость и несоразмерное насилие, которые демонстрировали федералы. Один из журналистов, приехавший во Владикавказ из Ингушетии после первого дня войны с разбитой камерой в машине с дырами от пуль, заметил: “Они почти все пьяные и кажется у них установка на беспредел”.
Гражданское население Чечни впервые в своей жизни столкнулось с подобным. Подавляющее большинство чеченцев, ингушей и русских выросло в мирные послевоенные годы. Это поколение не видело вооруженной борьбы и не переживало лично масштабное насилие, тем более в отношении гражданского населения со стороны собственной армии. Первая реакция - шок и неверие от увиденного, или восприятие его как дурного сна либо трагической ошибки. Отсюда отчаяние из-за невозможности сообщить о происходящем, оказать на него какое-то воздействие. Но главное чувство - страх за свою жизнь и своих близких, а также забота спасти имущество.
Я не ставлю целью описывать в равной мере жестокости, совершаемые со стороны воюющих чеченцев. Частично о них пойдет речь в XIII главе. Но следует отметить, что эта жестокость была столь же беспредельной, хотя и имела особенности, в том числе культурные. Прежде всего чеченцы любили своего рода постано- вочно-аффектные формы исполнения насилия, как в ходе непосредственно вооруженного столкновения, так и особенно в обращении с пленными и заложниками. Демонстрацией насилия они хотели придать больше энтузиазма воюющим против армии и запугать федералов. В чем-то эта стратегия была эффективной и достигала своей цели.
В российском обществе и среди военнослужащих сложилась своя мифология о жестокостях чеченцев, что подтверждается некоторыми собранными свидетельствами правозащитных организаций. Особенно практиковались пытки и надругательства над ранеными и убитыми. Захваченные в плен военнослужащие-контрактники и летчики почти во всех случаях подвергались казням. Рядовых солдат часто использовали как заложников на разных работах: от строительства укреплений до домашних дел. Это уже после войны сложился бизнес на выкупе заложников, которые подвергались демонстративному насилию и пыткам. Причем часто подобные действия снимались на кинопленку, чтобы передать родственникам похищенного для быстрого решения вопроса в выплате денег (см. главу XIII).
“После занятия Грозного русскими, мы не давали им ни одного дня передышки. Война, конечно, была жестокая. Бойцы нашего батальона ни-
когда не брали русских в плен. И даже раненых непременно добивали. Были и среди нас живодеры, которым доставляло удовольствие резать пленных российских солдат, вырезать им внутренности. Я этого никогда не делал, потому что мне это было противно, как было бы противно резать свинью. И вообще, живодеров не любило большинство ребят. Они осуждали их.
А однажды, когда наш командир увидел, как только что у расстрелянного солдата затесавшийся к нам угрюмый немолодой мужик Шахри стал вырезать внутренности, то собственноручно застрелил его перед батальоном. Потом, правда, выяснилось, что угрюмый мужик прибился к нам из дурдома. Вообще-то разные там были люди. Я думаю, что мы за войну озверели” (Хизир И.).
«Я не думала, что в конце ХХ века возможна такая война. Первый раз такое случилось. Было ощущение страшного сна. Вместо домов стояли скелеты, обоженные деревья. В мае мы вернулись в город. Начали снова торговать. Покупателей было мало. Никаких контактов с солдатами не было. В городе царил беспредел. Солдаты на большой скорости ездили по городу на танках, наезжали на машины. Был только страх. При нас был случай на рынке. Офицеры с охраной гуляли по рынку, покупали дорогую аппаратуру. Двое офицеров с девушкой покупали пленку, им не понравилась цена, и они взяли пленку и решили уйти, не заплатив. Когда их попросили заплатить, девушка сказала: “Перебьешься, черномазый”.
В это время, мы даже не успели опомниться, как молодой, интеллигентного вида мужчина остановился, взял девушку за волосы и выстрелил ей в глотку. Она упала, он тут же застрелил офицера, который был рядом с ней, и заскочил в здание рынка и скрылся. Двое охранников опомнились, наставили на нас автоматы и закричали: “Кто стрелял, говорите”. Они были страшно напуганы. Все торговки испугались и залезли под столы, лихорадочно хватали свои шмотки. Мы стояли у входа. Я думала это конец. Единственное, что меня волновало, отвезут ли меня домой. Потом они неожиданно выскочили и ушли. Через 20 минут русские оцепили рынок и начали искать, но никого не нашли. Это была чистая работа. За свои слова им пришлось дорого заплатить. Русских очень часто убивали и именно в местах скопления людей. Русские сами доводили людей, вели себя вульгарно, оскорбляли. Редко кто это выдерживал. Чувствовали себя хозяевами. Каждый день был как последний » (Хава).
Об этом никто не знает, а кто знал уже забыли, об этом не говорят, а правозащитникам есть дело только до чеченцев.
Людей уже давно нет. Покойтесь с миром.
В 1991 г. к власти в Чечне пришел Дудаев. До начала первой чеченской войны оставалось 3 года.
Русские начали покидать Чечню, оставляя свои дома на исконно русских территориях.
Кто мешкался, того убивали, мучительно и жестоко, детей, женщин, стариков, всех, средь бела дня.
Воспоминания очевидцев:
Я всего лишь родился и вырос в Чечне (надтеречный район, ст. Шелковская), потом вывозил оттуда семью и соседей (кого смог), а потом был "Разведенным Лохом", причем дважды: с 1994 по 1996, и с 1999 по 2004. И вот что я скажу вам. В 1991-1992 гг (еще до первой войны) в Чечне были вырезаны десятки тысяч русских. В шелковской весной 1992 г "Чеченской Милицией" у русского населения было изъято все охотничье оружие, а через неделю в безоружную станицу пришли боевики. Они переоформлением недвижимости занимались. Причем для этого была разработана целая система знаков. Человеческие кишки, намотанные на забор, означали: хозяина больше нет, в доме только женщины, готовые к "Любви". Женские тела, насаженные на тот же забор: дом свободен, можно заселяться.
Я видел колонны автобусов, к которым из-за смрада нельзя было подойти на сто метров, потому что они были набиты телами зарезанных русских. Я видел женщин, ровненько распиленных вдоль бензопилой, детишек, насаженных на столбы от дорожных знаков, художественно намотанные на забор кишки. Нас, русских, вычистили с собственной земли, как грязь из-под ногтей. И это был 1992 год - до "Первой Чеченской" оставалось ещё два с половиной года.
Во время первой чеченской были захвачены видео
записи, как развлекались с русскими женщинами несовершеннолетние вайнахи. Они ставили женщин на четвереньки и метали ножи как в мишень, стараясь попасть во влагалище. Все это снималось на видео и комментировалось.
Зверства ЧЕЧЕНЦЕВ википедия. Замечание по статье
Во-первых, автору не мешало бы узнать точную формулировку понятия "геноцид" - все, что описано в статье к геноциду никак не относится. Во-вторых, источники какие-то мутные - бэшник Говорухин, Грачев непосредственно ответственный за войну в Чечне, какой-то священник и т.д. И кто и где видел эти пресловутые надписи "не покупайте квартиру у Маши"? Я живу в Грозном и сам ничего подобного никогда не видел. Как не видел и массовых убийств русскоязычного населения. А вот в пропагандистских российских фильмах, описывающих "диких кавказцев" и "божьих агнцев-русских" видел. Тема для быдляка. Так же, интересно выглядят заявления по поводу того как русским не выплачивались пенсии и зарплаты. Ау! Господа! Мы про начало 90-х говорим! Где и кому выплачивались зарплаты в это время? Их не получали как русские так и чеченцы. По криминальной ситуации то же самое. После развала Союза, криминальная обстановка оставляла желать лучшего не только в Грозном, но и по всей России. Что, не было бандитов и бандитских разборок в Москве в начале 90-х? Те же бандиты в Грозном грабили исключительно русских? Чушь. Чеченцев грабили не меньше, если было что забрать. Вообще, вся эта тема с "геноцидом русских в Чечне" появилась уже после первой войны в Чечне, когда получилось так как получилось. Понятно, что в Кремле не думали, что оно так обернется, планировали "за два дня и одним батальоном". Но, после массовых убийств гражданского населения, все, кто был повязан тут же начали готовить базу для оправдания своих военных преступлении в глазах русских и остального мира. Только вот если русские верят в большинстве своем, в мире они никого не обманут подобными сказочками. А почему же не было всех этих "фактов" до начала боевых действии? Теперь по цифрам. Очень интересный пункт - "21 тыс русских убиты в Чечне с 1991 по 1999гг". Я так полагаю, читатель прочитав сию инфу, тут же должен уяснить раз и навсегда, что это жертвы "кровожадных чеченов". Но, уж если речь идет про период с 91 по 99гг, тогда не все так просто. Как известно, во время зимних боев за Грозный в 1995г под бомбами и артударами погибло до 25 тыс жителей Грозного. Это официальные цифры, которые признает и российская сторона. При этом и российская и чеченская стороны утверждали, что минимум 20 тыс из этих 25 тыс составляют представители русскоязычного населения. Естественно, погибли 21 тыс русских в этот период! А как им не погибнуть то!? Во-вторых, если речь не потерях во время боевых действии, то эти люди должны были быть убиты в основном до начала войны (после там уже был контроль российских властей) т.е. с 91 по 94гг. Т.е получается 21 тыс за 3 года. Чтобы это осуществить необходимо было бы МАССОВО расстреливать людей в Грозном КАЖДЫЙ ДЕНЬ в течение этих 3 лет. При чем без выходных расстреливать. Ничего подобного в Грозном не было.Более того 6 сентября 1993г на празднование Дня Независимости в Грозный приезжали и кое-какие российские политики, в их числе и В.Жириновский.Но, ни он, ни все остальные и словом не обмолвились тогда о каких-то убийствах и т.д. Тогда в городе была обычная нормальная обстановка. Повторяю, на тот момент в городе должны были проходить массовые расстрелы населения каждый день (если верить инфе о 21 тыс убитых за 3 года). В Грозном, действительно, был разгул преступности в начале 90-х. Действительно были случаи грабежей и убийств как русских, так и представителей всех остальных национальностей. Был подъем националистических настроении среди чеченцев. Была тяжелая экономическая ситуация, не выплачивались ни пенсии, ни зарплаты. Но, никаких массовых убийств, которые можно было бы подвести под определение геноцида или этнических чисток не было и в помине.
Видео Зверства чеченских наемников из числа "дудаевских" боевиков
"Поможем умереть. ОМОН УВД ХМАО"
Только бездонные голубые глаза позволяют узнать некогда обаятельную и деятельную Элиму в этой надломленной, потерявшей интерес к жизни женщине. Трудно поверить, что ей всего 42 года. Из них ровно треть - 14 лет - она отдала попыткам спасти своего единственного брата Адама, увезенного из родного дома во время зачистки в Грозном и осужденного на 18 лет тюрьмы. Недавно у нее обнаружили рак. Неоперабельная опухоль мозга. По оценкам врачей, жить ей осталось всего ничего.
"Не осталось слез, и сердце перестало ныть", - сказала Элима, когда мы с ней прогуливались по маленькому городку недалеко от Праги. Казалось, она так и будет говорить односложно, короткими фразами. Но нет, все-таки разговорилась.
Вторая война началась жестоко. Окружали дома, кварталы, районы, села и брали всех подряд. Насилие и продажа родственникам избитых до полусмерти людей и мертвых тел получили широкое распространение. Даже за заведомо ложную информацию о пропавших брали деньги, а потом матом прогоняли родственников, чьих сыновей, мужей и братьев увезли в неизвестном направлении.
Адама забрали из его дома в частном секторе Октябрьского района города Грозного. Поздно вечером 16 апреля 2000 года у ворот остановились УАЗы, бронетранспортер, военные в масках вломились в дом и с ходу стали избивать молодого человека.
Особую ярость у военных вызвала книга, которую читал Адам, - "Декамерон" Боккаччо. Один из военных швырнул книгу на пол и с грязной руганью стал топтать ее, а другой всех на глазах расстегнул ширинку и помочился на нее. Отец Адама возмутился: "Что вы себе позволяете, как вы смеете?!" На него посыпались удары прикладами автоматов, и он потерял сознание. На сползшую на пол у стены мать не обратили внимания. У нее тогда случился первый инфаркт.
На рассвете соседка родителей Элимы примчалась к ней и сообщила, что ночью забрали Адама, а родители в очень плохом состоянии. Посоветовала взять побольше денег, чтобы у "этих ханты-мансийских нелюдей" выкупить брата. "Если не сегодня же, потом следов не найдете", - бросила она, убегая.
"Я хорошо шила, и деньги у нас были", - продолжает свой рассказ Элима. Оперативная группа МВД РФ Октябрьского района Грозного располагалась в трехэтажном корпусе бывшего интерната для глухонемых. Когда вместе с мужем она пришла к главному входу, там уже стояли чеченцы, у которых накануне ночью увезли сыновей и братьев. На фасаде, на раме окна, заложенного мешками с землей, было написано белой масляной краской: "Нам пох… ваше горе". Стены были исписаны названиями городов и именами с фамилиями омоновцев, которые приезжали в Чеченскую Республику. Особенно врезалось в память: "Поможем умереть. ОМОН. УВД ХМАО".
"Вся система так построена, что ты никто, а немытый хам с автоматом - хозяин твоей жизни. Я потом узнала, что все, что касается денег, отлично налажено. Вы даете деньги, и они уже не говорят "не видели, не брали". Деньги нас связывали неким договором. Не было случая, чтобы они отказывались от денег".
В тот день у Элимы взяли две тысячи долларов, но брата не отпустили. Сказали прийти за ним следующим утром. На следующий день запросили еще полторы тысячи. Прождав до поздней ночи, Элима снова вынуждена была уйти без брата. На третий день выяснилось, что офицер-контрактник, который брал у Элимы деньги и обещал "посодействовать", уехал домой, в Ханты-Мансийск. Сообщивший эту новость сотрудник оперативной группы запросил уже пять тысяч долларов. "Теперь труднее. Он в деле, будет суд. Но ты не переживай, жив твой брат", - сказал он.
Занятые в долг и отданные тому самому сотруднику пять тысяч долларов не помогли Элиме даже увидеть брата. Передачи с едой и одеждой брали охотно. Это потом она узнала, что омоновцы все оставляли себе. Элима уже не помнит, по чьей рекомендации наняла адвоката и сколько ему заплатила. Помнит, что денег ушло много. Все деньги, которые с момента ареста Адама она держала в руках, тратились на его спасение. До суда Элима похоронила родителей. В народе про таких говорят: сгорели от горя. Продала родительский дом и машину Адама за бесценок. "Денег не было, - рассказывает Элима, - руки не слушались, шить уже не могла".
Наступил день суда. "В зал суда ввели что-то скрюченное, всклокоченное, которое, странно расставляя ноги, неуклюже передвигалось к клетке для обвиняемых при помощи конвойных… От моего крика конвойные у дверей сначала застыли, а потом направили на меня автоматы. Когда я осознала, что это что-то, которое враскорячку волокут - мой брат, мой мозг и сердце взорвались одновременно. Мне показалось, что мне снится страшный сон с чудовищами, который вот-вот закончится. Адвокат брал деньги, но ни разу не навестил брата! А его там пытали..."
"Обвинения были наспех состряпанными и откровенно абсурдными. Судья просто обязан был оправдать Адама и освободить там же, в зале суда. Но судья не решился и монотонным голосом зачитал приговор: 18 лет в колонии строгого режима за терроризм и убийство. Адам никого не убивал! Через своих клиентов я выяснила, что тот русский, в убийстве которого обвиняли моего брата, всю жизнь пьянствовал и умер своей смертью. Его похоронили сердобольные люди, и я нашла их! Я разыскала место захоронения, сфотографировала. Свидетели клялись и божились, что тот умер сам. По крупицам я приносила адвокату, что мне удавалось выяснить… Но вдруг началось непонятное. Один за другим свидетели стали отрицать все, что до этого говорили мне. Чувствовалось, что они напуганы до смерти. Адвокат "потерял" мои фотографии, данные свидетелей и мои записи их рассказов…"
Рассказывая про пытки брата, Элима судорожно стискивает пальцы.
"До ареста мой брат был ростом 1,90 м. Высокий, статный молодой человек 20 лет, с густой шевелюрой. У него отбиты все внутренности. Переломаны пальцы рук: Адам отказался подписывать пустой бланк... Еще его подвешивали на турник с завязанными руками и ногами. От этого кости выходят из суставов. Он висел, а на голову надевали пластиковый мешок и завязывали на шее веревкой. Когда задыхался и терял сознание, снимали. Когда он дергался от удушья, причинял себе немыслимые боли… Ставили лицом к стене, руки на стену, заставляя широко расставить ноги. Били в промежность и кричали, что у него никогда не будет детей…
В задний проход вставляли трубку, туда вводили колючую проволоку, а трубку вытаскивали. Колючая проволока остается в прямой кишке. Остальные сбегались смотреть, когда резко выдирали колючую проволоку с вывернутыми кишками! Они называли это "розой". Насильно открывали рот и паяльником прижигали полость рта. Он не мог ни есть, ни пить…
В спортивном зале интерната омоновцы повесили крест из рельсов. К нему привязывали задержанных и пытали током. Выживших волокли обратно в камеру и бросали на холодном полу у входа… Кто быстрее ломался и подписывал на себя показания и приговоры - тех пытали для удовольствия. Омоновцы напьются, а потом развлекаются.
Адаму еще не повезло, что он высокий. Его били и за то, что чеченец, и за то, что высокий. Били и говорили: "У тебя никогда не будет детей! Мы вас селекционируем!"
Пока Элима металась от безысходности, командированный в Чеченскую Республику сотрудник ФСБ, представившийся Сергеем Бобровым, приходил к ним домой на "беседы", выясняя, когда она собирается обвязаться поясом шахидки. На недоуменный взгляд Элимы отвечал, что на ее месте именно так бы отомстил "распоясавшимся военным".
"Когда в Москве я рассказала Анне Политковской об Адаме, она заплакала. Все это я наговорила ей на диктофон у них в редакции "Новой газеты". Она собиралась написать большой материал про Адама и других чеченских заключенных и выступить в Европе. Наши ребята из тюрем ей много писали. После убийства Анны меня нашли и угрожали. На кассете было все о нашей семье, захвате Адама, пытках, суде, кого и как я подкупала, чтобы облегчить страдания Адама. Сначала меня "трясли" федералы, а потом подключились кадыровцы".
Элима объездила почти всю Россию. Вернее, те города, где есть тюрьмы. Денег не было, и она бралась за любую работу - от нянечки в больнице до уборщицы на вокзале. Античеченская истерия витала в воздухе, и Элима вынуждена была скрывать, что она - чеченка. Благо никто документов не просил и официально ее не регистрировал, чтобы не оформлять пенсию и социальные выплаты.
Крохотный заработок Элимы уходил на продукты и медикаменты не только для Адама, но и для его сокамерников. Потом добавились расходы на оплату мобильного телефона, который у заключенных регулярно конфисковывают сотрудники тюрьмы - чтобы продать обратно.
Спала где придется. Если повезет - в пустой палате, а в основном в каморке для грязного больничного белья. Первый раз Элиме удалось получить свидание с Адамом через год с лишним после его отправки по этапу.
"Я взяла руки Адама и приложила к своим щекам, закрыв глаза. Он стеснялся своих изломанных пальцев. Шутил, что до свадьбы заживет. И я перед ним хорохорилась: мол, все у меня замечательно. Мы вспоминали наших родителей, детство, как мы купались на речке, ходили в лес за ежевикой. Даже кота Муську вспомнили и собаку Тарзана. Зная, что нас подслушивают и подсматривают, я сделала так, что он положил свою голову на мое плечо и как будто уснул. Вот в такой позе, при выключенном свете, он мне рассказал про зверства и пытки. Я гладила его по голове и нащупывала сплошные болячки и шишки. Что они сделали с моим братом? Будь они прокляты!"
Адам не сдается и поэтому не вылезает из карцеров. Борется не только за себя, но и за ребят, которые оказались в еще худшем состоянии, чем он сам. Адам изучил Уголовный кодекс и Конституцию Российской Федерации и борется грамотно. К нему регулярно наведываются сотрудники ФСБ и прямо заявляют: из тюрьмы он никогда не выйдет.
Адам рассказал Элиме, что чеченских заключенных заставляют брать на себя преступления, которые совершены даже после их ареста "Они не беспокоятся даже о простой формальности, что что-то с чем-то не сходится!" - восклицает Элима.
"Почему наши ребята радикализуются? - риторически спрашивает она. - Половину наших здоровых, умных ребят незаконно пересажали в тюрьмы, чтобы один серенький, невзрачный человечек из КГБ смог править огромной страной и обеспечить сохранность наворованного его пьяницей-предшественником и его окружением. А остальная часть населения… бежит в Европу, другие - в… Сирию".
За долгие годы Элима навестила не одну сотню совершенно незнакомых ей чеченских ребят, у кого из близких никого не осталось. Передавала продукты и весточки. По просьбе Элимы я не упоминаю город и номер тюрьмы, где содержится Адам. По ее словам, в России нет ни одной тюрьмы, где не было бы чеченцев, обвиненных в терроризме, бандитизме и незаконном хранении оружия.
Он позвонил глубокой ночью и сказал: "Я звоню из ада".
47-летний Мовсар участвовал в первой чеченской войне. Теперь он сидит в тюрьме в Архангельской области с приговором и сроком - 24 года строгого режима за терроризм, покушение на основы государственного строя и целостность Российской Федерации. Приговор точь-в-точь совпадает с приговорами тысячам чеченцев, захваченных во время зачисток в первые годы Второй чеченской войны.
Мовсар не жалеет, что сопротивлялся. Но не может простить себе, что, вместо того чтобы активно влиться в политическую жизнь республики после Хасавюртовских соглашений, занялся восстановлением разрушенного отцовского дома. "Сначала надо было обезопасить место для дома", - говорит он.
27-летний молодой человек в дубленке и вязаной шапке поехал защищать Грозный в середине декабря 1994 года на старой отцовской машине. По дороге заехал в кафе и набрал полный таз чеченских лепешек с творогом и несколько термосов чая для защитников столицы. Автомат и обмундирование подобрал на улице города уже на следующий день.
Бойцы дудаевской армии не хотели, чтобы мирные чеченцы рисковали, и поручали им только оказание помощи раненым, доставку воды и продуктов. Когда бомбежки и артиллерийские обстрелы вытеснили чеченское сопротивление из Грозного, Мовсар - он этого не скрывает - примкнул к нему.
"Я защищал свою страну от оккупантов. Президент России Ельцин официально заявил, чтобы все взяли "столько суверенитета, сколько смогут проглотить". После многовековых унижений чеченцы приняли решение отделиться от России. Мы не сделали ни одного выстрела на территории России. К нам пришли с оружием, и мы их встретили с оружием. Пришли бы с музыкой, и мы бы достали свои музыкальные инструменты. Я до сих пор уверен, что боролся против российского государственного терроризма", - говорит Мовсар.
Военные в масках приехали за ним ранним промозглым утром 26 февраля 2000 года. Его, сонного, вытащили из постели, выволокли во двор и бросили лицом вниз в лужу с мокрым снегом. Заливающуюся лаем собаку пристрелил солдат, который беспечно курил и придавливал голову Мовсара тяжелым сапогом. "Чеченская тварина, будешь знать, как пасть разевать!" - выругался военный и потушил окурок о голову Мовсара. В месте ожога, на темени, волосы у Мовсара больше не растут.
В это время военные перерыли дом в поисках оружия. Ничего не нашли. Не таясь, принесли из бронетранспортера мешок с оружием и, высыпав содержимое, оформили все на Мовсара. Под крики матери, жены и плач двоих малолетних детей его закинули в грузовик на голые, холодные тела со связанными руками и ногами, и увезли. Кроме Мовсара, прихватили большой ковер из гостиной, чугунные сковородки, казан и банки с огурцами из подвала. Ехали долго, стояли долго и наконец привезли на какую-то военную базу. Двое контрактников залезли в кузов, откинули брезент и стали играть в "ромашку": живой - не живой. Пинали сапогом сбоку, прямо под ребра. Было видно, что им не впервой. Застонал - живой. Молчит - подкатывали, как рулон, к краю и скидывали с грузовика.
В живых осталось всего двое: Мовсар и еще один парень, у которого один глаз был черного цвета, а нижняя половина лица раздроблена. "Этот парень пытался раскрыть слипшиеся губы и что-то сказать. Но меня наотмашь ударили прикладом автомата, и я потерял сознание. Парня этого я больше никогда не видел. Скорей всего, он умер. Очнулся я в клетке, где не мог ни сесть, ни растянуться. В этой клетке я находился без малого три недели.
Подбородок приходится прижимать к груди, согнутые колени на уровне ушей. Туалет - один раз в день. И такой холод! Я мечтал умереть. Клеток и людей в клетках было очень много. Каждые полчаса кто-то из охраны обходил клетки и чем-то тяжелым бил по верху. Забыться или задремать не было никакой возможности. Из этой клетки уводили на допросы, где пытали током.
Приходит вертухай, открывает клетку, а человек должен быстро выползти из нее, разогнуться и побежать. Естественно, я не мог разогнуться - не то что бежать. Били жестоко. Споткнулся и упал - напускали собак. Вопрос на допросах был один: где Масхадов? Но и знал бы - не сказал. Требовали фамилии воюющих или воевавших. Щипцами дергали кожу, ногти. Подвешивали за ноги, одевали на голову пластиковый пакет и курили в него. Паяльником жгли пятки.
Битье по почкам бутылками с водой - это самая легкая пытка. Выводили на улицу голыми, обливали водой из шланга и заставляли стоять. Водили вешать. Переставал дергаться - снимали. Снова и снова. Когда терял сознание, делали какие-то уколы.
В клетках умирали десятками. Каждый день их оттаскивали другие заключенные. У умерших были переломаны и раздроблены кисти рук, ноги, отрезаны уши, переломаны челюсти. От избиений и пыток тела были ненормально черные. Нам приказывали их складывать штабелями и класть между ними взрывчатку. От взорванных тел оставались пыль, ногти и зубы. Нет тела - нет дела".
В конце марта нас всех выпустили из клеток и повезли на какое-то поле. Военные были особенно злые. Всех нас, полураздетых, вонючих, поставили в один длинный ряд и сказали идти. Мы не знали, что стоим у минного поля. Думали, будут стрелять в спину. Один арестант вдруг сорвался с места, как безумный, а военные боялись идти за ним в поле. Нас всех погнали за ним, и сразу же начались взрывы. Тела летели вверх, разрываясь на части. Мы моментально покрылись чужой кровью, кишками и лоскутками обожженной кожи. А "безумный" все бегал, как заколдованный. Может, тогда у меня галлюцинации были, но я увидел, что лучи выглянувшего из облаков солнца освещали только его. Я молился и шел - и вдруг меня подбросило тоже. Но это взорвался товарищ рядом, а меня только контузило и ранило осколками.
Когда на поле подорвались все, послали вторую цепочку арестантов-чеченцев - убедиться, что мин нет, и собрать остатки того, что было человеческими телами. Их же заставили вырыть траншею и закопать это одной кучей. Я молился, чтобы я там же умер, но для чего-то остался в живых. В клетку меня больше не сажали. Раны начали гноиться. Я их промывал водой, которую приносили пить. Неожиданно, примерно через неделю, меня отправили в Чернокозово. Там меня еще били. Оттуда в Пятигорск. Суд. 24 года".
Тринадцать с половиной лет Мовсар уже отсидел. Полгода под пытками суд не засчитал, как горько шутит Мовсар, приняв это за санаторий. На вопрос, как ты выдержал все эти пытки, холод и голод, у Мовсара один ответ: "Всевышний только знает. Я давно умер, и я не тот, кем был. Если есть на земле ад, я в этом аду нахожусь. Только Всевышний поможет мне и другим чеченским ребятам, которые гниют в тюрьмах, в прямом смысле этого слова.
В очередной раз я висел в камере около суток в наручниках и голый, в невозможном холоде. Сказать, что мне было больно - значит, ничего не сказать. Я кричал и дергался. Потом я шептал молитвы и желал себе смерти. Я взывал к Всевышнему, и у меня было ощущение, что там, где я нахожусь, его нет и мои молитвы ударяются об стены и сползают вниз. Я это видел и осознавал, что схожу с ума".
Мовсар относится к числу несломавшихся чеченцев. Не идет на "сотрудничество" - выполнение грязных поручений администраций тюрем. Не писал апелляций, не думает обращаться с просьбой об условном освобождении и вообще ведет себя как человек, который знает, что живым из тюрьмы не выйдет. Почти все время проводит в штрафном изоляторе, где с 6 утра до 10 вечера обязан находиться на ногах в темноте. На стенах наледь, с потолка капает. На бетонном полу всегда по щиколотку грязная, мутная вода.
В начале августа прошлого года к нему пришли сотрудники ФСБ и сказали, что принесли "горячий привет от Рамзана Кадырова". Мовсару предложили пойти добровольцем на Украину - воевать за Россию. За это, если выживет, ему обещают свободу. Мовсар выбрал тюрьму. И главное, как он говорит, таким образом убедился, что Рамзан Кадыров в курсе, что тысячи чеченских ребят гниют в тюрьмах ни за что.
С середины августа прошлого года я потеряла любую связь с Мовсаром.
"Они мнят себя вершителями судеб"
Сотрудники российских тюрем, в массе своей, на контрактной основе воевали или служили в Чеченской Республике. Это накладывало отпечаток на работу по возвращении.
Пытками, истязаниями, психологическим подавлением заключенных-чеченцев они повышают самооценку и двигаются по карьерной лестнице. Мне удалось поговорить с тюремным сотрудником среднего звена, который не похож на своих коллег. Он мог бы стать правозащитником, но считает, что, работая там, за колючей проволокой, сумеет сделать больше для страдающих людей.
Назовем его Алексеем.
- Значит так, я не называю имена, фамилии, должности и, как понимаете, название и расположение тюрьмы, где я работаю.
- Несколько месяцев вы не соглашались на разговор. Что, в итоге, на вас повлияло?
- В моей жизни было много несправедливости, и это замкнутый круг. Осознал, что надо начинать с себя, и хочу искупить свою вину, я не безгрешен.
- Как вы пришли в тюрьму?
- Как вам сказать, - из Чечни или через нее. Несколько раз по два-три месяца попадал туда в командировки. А до этого, после армии пошел в милицию - другой работы в нашем городке не было. Из милиции нас посылали на контрактной основе в Чеченскую Республику. Психологическая подготовка была конкретная, не мог даже дождаться, пока доедем. Хотелось всех порвать к чертовой матери. В реальность попал сразу - участвовал в спецоперациях по задержанию террористов. Сопровождал группы захвата. Вместе с избитым до смерти "террористом" ребята прихватывали добро из домов, бывало и машины забирали. Но наше начальство на это закрывало глаза.
По возвращении с нами работали психологи. Успокаивался. Я и к батюшке в церковь ходил. Но то ли он меня не понял, то ли я его... Но потом все же решил, узнаю-ка я, в чем там дело с этой Чечней и этими чеченцами, чего им неймется. Брал книги в библиотеке, в интернете много информации нашел. В следующую поездку ехал с другими мозгами и глазами.
- А сколько еще таких было среди контрактников, кто задавался вопросами?
- Ни одного. По крайней мере, я не встречал. Вседозволенность и безнаказанность отрывает человека от реальности. Перед сослуживцами и начальством я никогда не показывал, что меня интересует что-то больше того, что начальство считает нужным.
- Когда произошла переоценка ценностей?
- В Старопромысловском районе, на улицу Заветы Ильича поехали брать пособника боевиков. Один из наших информаторов-чеченцев, мы их зовем "суками", донес. Приехали - там никого нет. Сидели в засаде, никто не пришел. Ребята голодные, злые, решили оторваться на жильцах дома. Выбили двери, заскочили. В нашем деле главное - это внезапность, крики и психатака. Используется мат, самый грязный. Это парализует. Квартирка была чистенькая, простенькая. Женщина лет пятидесяти и ее сын. Молодой человек, неестественно бледный, худой, с аккуратно причесанными волосами и огромными глазами, полулежал на диване. Мать его кормила с ложки. Наши решили, что он боевик раненый, и женщина за ним ухаживает.
На крики "Встать!", "К стене, сука!", "Руки за голову! Ноги расставь! Пошевеливайся!" она встала и как-то снисходительно посмотрела на нас. Среди шума и мата она тихо, но четко сказала, что ее сын инвалид, он не ходит, и она сейчас покажет удостоверение инвалида...
Тут у ее сына начался припадок эпилепсии. Но ребята накинулись, стащили его вместе с одеялом на пол и стали пинать. Он, как перышко, взлетал под потолок и, сложившись вдвое, падал обратно. Мать набрасывалась на них, как тигрица. Ей тоже врезали так, что она отлетела к стене.
У парня из ушей и носа пошла кровь, а глаза остались очень широко открытыми, как бы удивленными. Переступили через тела, пошли на кухню. Прихватили все, что можно было погрызть, и ушли крушить и убивать дальше. В тот день за группой осталось двадцать с лишним трупов и пятнадцать захваченных из собственных домов молодых ребят... Мне было стыдно и больно. Я не убивал, но я стоял рядом и не мешал. Я перестал ездить с группами захвата. Потом я торговал трупами.
- Объясните, что значит торговать трупами?
- Очень просто. Привозят полутруп, уже обработанный нашими. В суровых условиях содержания многие не выживали. В автозаке пытали током. Усердствовали так, что у людей в буквальном смысле слова слетали крышки черепов. Паяльной лампой жгли. Ногти дергали плоскогубцами. Были у нас такие, которые любили привязывать живых людей к танку и возить по дорогам и полям. Привозили ободранные кости.
Для содержания задержанных были вырыты ямы разных размеров. Туда наливалась известь и спускали арестанта. Известь разъедает. Сверху ямы прикрывались бревнами. В ямах побольше сидели и по пять-шесть человек. Мертвые там же лежат с живыми по нескольку дней. Чеченцы почтительно относятся к мертвому. Но тут мертвого клали ничком и сидели на его спине на корточках. В яме не выпрямишься. Там же справляли нужду. Мимо ям пройти невозможно было, такой смрад стоял! Люди мерли, как мухи.
За ними приходили родственники. Но труп вот так просто не отдашь. Отчетность и все такое. Чеченцы знали, что мы не отдаем трупы, и предлагали большие деньги. Мы знали, что у семьи, как правило, нет таких денег и что их собирают в складчину родственники, соседи и даже все село. Эти деньги надо было делить с начальством. Я себе не оставлял за трупы денег, а брал только, чтобы наверх отдать. Я многого не мог сделать. Система тебя затягивает и обязывает.
- Почему бы вам не оставить эту работу?
- Вы думаете, мне дадут это сделать? Я умру от "сердечной недостаточности" или на меня такой компромат нарисуют... Но правозащитник не может сделать столько, сколько я…
- В чем заключается ваша помощь?
- Ну, помогаю я не всем. Отпетым негодяям не помогу. Вы понимаете, сразу видно по человеку, виноват он или нет. Был такой случай. Привезли парня-чеченца. Схватили на улице в Москве. Студент вуза. Просто прицепились из-за кавказской внешности, попал в жернова, так сказать. Я многое повидал на своем веку, но то, что вытворили с ним... Парень был совсем молодой. Его насиловали бутылкой из-под шампанского так, что бутылка треснула в кишке и обратно ее вытащили вместе с внутренностями.
Врачей не звали пару суток. Я даже не знаю, как он не истек кровью и не умер от боли. Его прессовали целую неделю, и он подписал все, что ему подсовывали, в надежде, что на суде откажется от показаний. Суд пропустил мимо ушей признания, добытые под пытками, и парню впаяли 20 лет. Я спросил ребят, которые его конвоировали: а чего это вы с ним так? Они сказали, что у него судьба такая, и расхохотались. Вы понимаете, они себя мнят вершителями судеб.
Я тоже избиваю, кричу, матерюсь, но без свидетелей помогаю, как могу. Если я уйду, мое место займет садист и изверг. Многие больные на голову. Неудавшаяся жизнь, безработица, взятки на каждом углу. Чиновники, которые жируют и плотно обосновались за рубежом. И эти ребята себя спрашивают: а чем я хуже? Избивать, мучить и пытать никто не мешает. Совершенно безнаказанно можешь это делать - только улучшай показатели. Твоему начальнику абсолютно до лампочки, как ты добиваешься показателей. Ты начальнику улучшаешь статистику, а начальник тебе - льготы, премии, звания. А ему, в свою очередь, его начальство дорогу открывает к карьерному росту и благам.
Прокуратура и судьи прекрасно осведомлены обо всем. Все, что от следователей требуется, - не оставлять явных следов своей "работы". А остальное все на мази. Если попадутся, то они же без каких-либо угрызений совести засудят нашего брата так, что мало не покажется. Не ломающихся и отказывающихся давать нужные следователям показания заключенных чеченцев вывозят в тюрьмы Иркутской, Владимирской, Кировской, Свердловской, Красноярской, Омской областей, Карелии и Хакасии.
На этих зонах существуют "пресс-отряды", или отряды-карантины. В "пресс-отряды" входят заключенные - убийцы и воры с букетом статей. Администрации тюрем создают для них льготные условия и легкую жизнь. У них свои спортзалы, там же, в колонии. Разрешается большое количество передач с воли, сигареты, выпивка, наркотики, женщины, телевизор, мобильные телефоны. Кроме облегченных условий содержания, администрация им пишет хорошие характеристики и выводит на УДО - условно-досрочное освобождение.
- Чем еще вы можете помочь заключенным, которых считаете невиновными?
- Обеспечиваю телефонами, лекарствами, продуктами, теплой одеждой. Многие очень больны и страдают от холода. Помогаю мстить беспредельщикам из пресс-хаты. Ну и сам тем гадам ставлю палки в колеса, как могу.
- Как вы думаете, возможен ли пересмотр уголовных дел, по которым осудили тысячи чеченцев?
- Возможен при одном условии. Если режим Путина рухнет, и военных лишат званий, должностей и привлекут к суду. Не только нынешних, но и бывших, которые на "заслуженном отдыхе". Для них эта Чечня стала манной небесной. Теперь даже дело не в одном Путине. Система себя чувствует безнаказанно и потеряла связь с реальной жизнью. Они только своего спасут, и то только ради шкурного интереса. Чтобы всех за собой не потянул. Даже если снять верхушку, в тюрьме ситуация не изменится сразу.
Очень надо продумать этот вопрос. Если и начнут пересматривать дела, вперед полезут самые прыткие и живучие - гады. На них администрация пишет хорошие характеристики. А бюрократия - это бумажки, долгий и медленный процесс. Эти ребята плохи, совсем плохи. Вот мы с вами сейчас разговариваем, а в эти минуты их пытают, насилуют и истязают. Если их не пытают, значит они сидят в ШИЗО. В российских тюрьмах дело знаете как обстоит? Убийцы, воры и рецидивисты помогают ломать безвинно осужденных, чтобы те подписали явки с повинной. И они же выходят по УДО и на воле снова убивают и грабят.
- На воле трудно убедить: то, что вы рассказываете - правда и такое в самом деле происходит?
- Да дело не в этом. Кто сегодня заставит Кремль обратить внимание на чеченских заключенных? Кому они нужны?
Сейчас многие официальные лица Чечни агитируют за то, что мир придет тогда, когда чеченцам будут доверять. Но проблема не в том, доверять ли чеченцам – русский народ как раз всегда был очень доверчив, а в том, как они воспользуются этим доверием. Те, кто по воле судьбы регулярно общался с «горячими чеченскими парнями» не на официальном уровне, а на бытовом, знают: эти ребята ой как не просты! Они могут уверять тебя в самом дружеском расположении и называть «братом», а в это время держать за пазухой нож и ждать, когда ты повернешься к ним спиной.
Поразительно и то, что до сих пор почти никто не говорил честно о том, как молодые и ретивые чеченские парни еще в советские времена, до всех последних войн, в которых они сейчас обвиняют Россиию, обращались с русскими, или, правильней будет сказать, не своими, не чеченскими женщинами, когда им случалось до них «дорваться». Своих-то нельзя обидеть, потому что за это жизнью ответить можно, а вот чужих – запросто.
Мне в руки попало письмо, написанное 15 лет назад девушкой, которая столкнулась с подобным обращением. Тогда она пыталась обнародовать это письмо в московской прессе, но ей отказали во всех редакциях, куда она обращалась, аргументируя тем, что опубликование такого письма может оскорбить национальные чувства чеченцев.
Только теперь, когда пресса меньше стала бояться «оскорбить национальные чувства», появилась возможность опубликовать этот крик души. Вот он.
«Я коренная москвичка. Учусь в одном из московских вузов. Полтора года назад со мной случилась история, которую я только теперь могу рассказать без истерик. И думаю, что должна ее рассказать.
Моя подруга, которая училась в МГУ им. Ломоносова, пригласила меня в гости в свое общежитие, где она живет (оно называется ДАС – дом аспирантов и стажеров). Я прежде уже бывала там. Обычно пройти в общежитие было несложно, но на этот раз вахтерша категорически не хотела пропускать меня, потребовав оставить документ. Я отдала ей студенческий и поднялась в комнату подруги – назову ее Надя. Потом мы вместе с ней пошли в общежитское кафе на первом этаже, где заказали кофе и пару бутербродов.
Некоторое время спустя к нам подсел один давний Надин знакомый кавказской внешности. Надя познакомила меня с ним, и он пригласил нас перебраться из кафе в его комнату - поболтать в расслабленной обстановке, посмотреть видеофильмы, выпить немного вина.
Я сразу отказалась, объяснив, что уже время не раннее, и скоро пора будет домой. На что Руслан – так завали парня – возразил: зачем ехать домой, если можно остаться ночевать здесь, в комнате подруги? Мол, настоящая жизнь в общаге начинается именно ночью; неужели московской девочке не интересно узнать, как живут иногородние студенты? Ведь это свой очень самобытный мирок…
Мне и впрямь было интересно. О чем я ему и сказала. Добавив, что остаться, однако, все равно невозможно, потому что вахтерша забрала студенческий и строго предупредила, что забрать я его должна до 11 вечера, иначе она его куда-то сдаст.
Какие проблемы? – сказал Руслан. – Я в два счета выкуплю твой студенческий!
И ушел. Пока его не было, я высказала подруге свои опасения: не опасно ли идти в комнату к незнакомому кавказскому мужчине? Но Надя меня успокоила, заявив, что Руслан – чеченец только по отцу, которого даже и не помнит, живет с мамой и вообще он тоже москвич.
Почему же он тогда живет в общежитии? – удивилась я.
Да он с матерью поссорился и решил здесь поселиться, - объяснила мне Надя. – Договорился со здешней администрацией. – И потом добавила: - Это здесь запросто. В общежитиях МГУ вообще чеченцам зеленый свет, даже если они вовсе не студенты. Просто потому, что главный начальник всех университетских общаг – чеченец, а у них свои клановые законы…
Тут вернулся Руслан, принес мой студенческий. И мы, накупив в кафе еды, направились к нему в гости (если можно так назвать посещение комнаты в общежитии). Решающим аргументом в пользу этого визита для меня стало, пожалуй, то, что парень выглядел привлекательным и не наглым. Естественно, общение предполагалось исключительно платоническое.
По дороге мы позвонили из автомата моей маме, и Надя заверила ее, что все будет хорошо, пусть она не беспокоится. Мама, скрепя сердце, разрешила мне остаться.
Усадив нас в своей комнате, Руслан сбегал за шампанским, поставил какой-то видеофильм – не порнографию, а нормальное кино, какой-то американский боевик. Говорил, что позже мы пойдем в другую комнату в гости к его приятелям с курса, где предполагается большая веселая компания парней и девчонок. Я была домашней девочкой, мне редко удавалось оказаться в «большой шумной компании», поэтому эта перспектива меня прельстила.
Когда было уже ближе к полночи, в дверь постучали. Руслан открыл без вопросов, и в комнату вошли трое молодых людей. Сразу возникла напряженная обстановка.
Это здешние чеченцы, - шепотом сказала мне Надя. – У них с Русланом какие-то общие дела.
Однако вошедшие расселись по-хозяйски и о делах говорить не торопились. Зато стали бросать на нас с подругой недвусмысленные взгляды. Мне стало не по себе, и я обратилась к Руслану:
Знаешь, мы, пожалуй, пойдем. У вас тут, наверное, какой-то серьезный разговор. В общем, спасибо за вечер.
Руслан хотел что-то ответить, но тут самый маленький из пришедших (хотя по возрасту он, судя по всему, был самый старший) громко перебил его:
Ну что вы, девчонки, какие могут быть серьезные разговоры, когда вы здесь! Мы просто присоединимся к вашей компании – посидим, выпьем, поговорим о жизни.
Девушкам действительно пора. Они уже собирались уходить, - как-то не очень уверенно возразил Руслан.
Да ладно тебе, пусть посидят с нами немножко, мы их не обидим, - дружелюбно сказал маленький.
Один из гостей позвал Руслана поговорить в коридор, а маленький продолжал вести с нами дружескую беседу. Через некоторое время «гость» вернулся с еще двумя друзьями, хозяина с ними не было. Мы с Надей вновь попытались уйти, хотя к этому моменту стало очевидно, что нам не удастся так просто это сделать…
Тут маленький закрыл входную дверь, положил ключи к себе в карман и запросто сказал:
Пойдем-ка в ванную, девочка. И не советую сопротивляться, а то быстро личико попорчу».
Я испугалась и панически обдумывала, что же делать. А он продолжал:
Ну что ты, дурочка, плохо слышишь? Я ведь могу тебе и слух подправить! Например, ушко отрежу.
Он вытащил из кармана нож, нажал на кнопку. Лезвие выскочило с металлическим звуком. Он минуту поиграл ножом и вновь спрятал его в карман со словами:
Ну что, пойдем?
Как мне не было гадко, я решила, что лучше перетерплю несколько минут секса, чем всю жизнь потом буду мучаться с обезображенным лицом. И пошла в ванную.
Там я сделала последнюю попытку пробудить человечность в этом агрессивном существе, даже имя которого мне было неизвестно, убеждая отпустить меня и Надежду.
Лучше займи свой рот другим делом, - перебил он меня и расстегнул брюки.
Получив удовлетворение, сексуальный агрессор вроде как немного подобрел. По крайней мере, выражение его лица стало более мягким.
У тебя нет желания присоединиться к своей подружке? – спросил он.
В каком смысле? – поинтересовалась я.
В том, что ее всю ночь будут трахать четверо ненасытных жеребцов. Но я же лучше, правда? Ну, я же лучше? – настаивал он.
А что, у меня есть выбор? – обреченно спросила я.
Ты права, у тебя нет выбора. Ты поедешь со мной ко мне домой. Если, конечно, не хочешь, чтобы тебе и твоей подружке было совсем плохо.
Я, естественно, не хотела. Вышла из ванной и, стараясь не смотреть в сторону кровати, на которой происходило что-то отвратительное, пошла к входной двери.
Закройте за нами, - дал на прощание указание своим мой конвоир.
На выходе из общежития, увидев вахтершу и рядом с ней телефон, я решила воспользоваться этим, как мне показалось, шансом к спасению.
Мне нужно позвонить домой! – громко сказала я, кинувшись к телефону.
Но не успела даже схватить трубку, как почувствовала сильный удар по затылку и упала на бетонный пол.
Совсем одурела от наркотиков. У нее и дома-то нет. Бомжиха и проститутка, - услышала я голос своего мучителя.
Куда же ты ее ведешь? – робко спросила вахтерша.
В милицию. Она пыталась обчистить мою комнату и приставала к моим друзьям. Вставай, сучка, пошли! Быстро!
Он схватил меня за воротник и, рывком поднимая с пола, порвал на мне кофту.
Ты бы полегче, - пролепетала вахтерша. – Зачем уж так уж?
Я бросила на бабушку взгляд, полный мольбы, когда маленький зверек уже выволакивал меня на улицу.
Ты что, идиотка, жить не хочешь? Лучше не рыпайся! – прокомментировал он мою попытку освобождения.
И тогда я подумала: лучше просто перетерпеть этот ужас. Если, конечно, меня все равно, в конце концов, не зарежут.
Зверек поймал такси, шепотом сказал водителю место назначения, затолкал меня на заднее сиденье, залез рядом, и мы поехали.
Отдохни, дорогая, ты устала, - сахарным голосом сказал он, схватив меня за голову и ткнув моим лицом в его колени.
Так я и лежала, не видя пути. А он – и это было совсем невыносимым издевательством – всю дорогу гладил меня по волосам. Если же я пыталась поднять голову, впивался пальцем в шею где-то в районе солнечной артерии.
Дом, у которого мы остановились, был самым обычным. На двери квартиры номер отсутствовал.
Открыв дверь своим ключом, он втолкнул меня в прихожую и следом вошел сам, громко сообщая кому-то:
Кто хочет женщину? Принимайте гостей!
Здесь живут мои братья. Будь с ними поласковей.
«Братьев» оказалось семеро. И по сравнению с ними тот, кто притащил меня сюда, показался просто карликом. Или, скорее, шакалом, заискивающим перед тиграми в желании им угодить. Это были здоровенные мужчины с мускулистыми фигурами и с таким лицами, какие, наверное, бывают у профессиональных убийц в нерабочее время. Они сидели на кроватях, которых в комнате было целых пять, смотрели телевизор и распивали вино. И еще я почувствовала какой-то неизвестный мне тогда сладковатый запах. Глядя на это «собрание», сквозь муки головной боли я поняла, что мне очень-очень-очень не повезло.
С первого взгляда на меня измученную они, видимо, все решили, что я обычная дешевая проститутка. Встретили меня, если можно так сказать, доброжелательно: усадили в кресло, предложили выпить и покурить «травки». Когда я отказалась, один из «тигров», недоверчиво взглянув на меня, спросил «шакала»:
Ты где ее взял?
В общежитии, - весело ответил тот.
Я москвичка, у меня есть папа и мама, - не выдержала я, отчаянно ища защиты.
«Шакал» тут же стал суетливо что-то объяснять своим «братьям» на непонятном мне языке. «Тигр» тоже говорил на чеченском, но по голосу и выражению лица было ясно, что он недоволен. Потом к ним присоединились остальные, и их разговор перерос в спор. А мне оставалось только смотреть на них и молча молить Бога, чтобы этот спор закончился для меня удачно.
Когда препирательства завершились, несколько «тигров» стали укладываться спать, а один из них, самый молодой, повел меня в другую комнату. В этой маленькой комнате стояло только две кровати. Он стащил с них на пол матрасы, вместе с бельем расположил на полу, пригласил сесть, уселся рядом и принялся вкрадчивым голосом со мной беседовать. Я машинально отвечала, но думала совсем о другом – голова была целиком занята страхом.
Наконец, он приказал мне раздеться – и начался очередной сеанс кошмара. Нет, он не издевался надо мной откровенно и даже предоставлял некоторую свободу действий, но от этого мне не становилось легче. Все тело болело, голова раскалывалась и жутко хотелось спать. Я осознала, что если бы меня сейчас принялись охаживать ногами, это бы для меня мало что изменило. Мне очень хотелось потерять сознание – хотя бы на какое-то время, и еще я сожалела, что не покурила того, чего они там предлагали. Потому что самым ужасным было, как мое ясное сознание воспринимало абсолютно четко каждую деталь. И время длилось так медленно!
Когда «тигр» несколько раз «облегчился», он ушел, и я стала одеваться. Но тут в комнату заскочил «шакал», схватил мою одежду и, прикрикнув для верности, выбежал за дверь. И сразу появился следующий претендент на мое тело.
Хорошая это, конечно, пословица: «Если тебя насилуют, расслабься и постарайся получить удовольствие». Расслабиться-то я себя заставила, насколько это было возможно в такой ситуации, когда тебя бьет мелкой дрожью от страха, а вот с удовольствием дело было совсем плохо. Хуже плохого.
После второго «тигра» снова прибежал «шакал». На этот раз он сам стал раздеваться, и я совсем пала духом. Пожалуй, я бы предпочла, чтобы меня изнасиловал еще кто-то из «тигров». Они хотя бы не издевались надо мной так ехидно, исподтишка – не дергали за волосы, не пытались выломать пальцы, не щипали до судорог по всему телу. «Шакал» это все делал, причем с большим удовольствием. Зато он принес с собой набитую «травкой» папиросу, и потребовал, чтобы я вместе с ним покурила. На сей раз я не стала отказываться да это было и бесполезно.
Но никакого дурмана в голове у меня в результате так и не возникло, только еще сильнее стало тошнить. И со столь же ясной головой я выдержала третий и самый мучительный сеанс использования моего тела. И лишь когда маленькому «шавченку» надоело изгаляться над беспомощной жертвой, он оставил меня в покое, даже разрешил слегка одеться и отправил на кухню мыть посуду, пообещав сломать руки, если я что-нибудь разобью.
На кухне сидел самый крупный из здешних «братцев» - рыжеволосый чеченец, такой ленивый и степенный. Пока я дрожащими руками мыла посуду, он разговаривал со мной и даже пособолезновал немного. Сказал, что я действительно попала в «не очень приятную» ситуацию. Но когда раковина и мебель вокруг были освобождены от многочисленных тарелок и чашек, предложил мне вновь отправиться в ту маленькую комнату, из которой я вышла час назад.
Послушай, - обратилась я к нему, вновь пытаясь облегчить свою участь. - Ты такой солидный мужчина. Неужели ты станешь пользоваться женщиной, которую только что имели твои… подчиненные?
Я не собирался. Но сейчас, глядя на тебя, захотелось, - ответил он и добавил ласково: - Наш малыш совсем запугал тебя, да? Ну, ничего, расслабься. Я не буду тебя мучить так, как он.
Ах, какой добрый дяденька!
Я уже была готова к тому, что меня после всех этих развлечений просто убьют. Но меня отпустили. И «малыш» повез меня на такси, снова придавливая мою голову к своим коленям, и высадил рядом с общежитием.
Я зашла к подруге, чтобы сначала хоть как-то привести себя в порядок, а потом уже возвращаться домой к родителям. Надя лежала у себя в комнате, истерзанная еще больше, чем я, с разбитым лицом. Позже выяснилось, что ее насильники, помимо отвращения к мужчинам на всю жизнь, «одарили» ее еще и вензаболеваниями, причем, сразу триппером, трихомониазом и лобковыми вшами.
После такого Надя не могла больше оставаться в общежитии. В отличие от чеченцев, которые ее изнасиловали – они-то по-прежнему жили там препеваючи и, пока она не уехала, терроризировали ее: встречая где-нибудь в холле, обзывали проституткой и «заразной». Видимо, между собой они постановили, что это она их заразила. Так, естественно, им было удобнее – не надо было среди своих искать виновного. Только Руслан, который спровоцировал эту историю, извинился перед Надей и передал через нее извинения мне, но от этого было не легче.
Надежда забрала документы из университета и уехала в родной город. Там она сделала аборт и долго лечилась…
А я, получается, отделалась только испугом. Который теперь у меня, видимо, на всю жизнь. Когда я вижу мужчину кавказской внешности, меня начинает колотить. Особенно колотит при виде чеченцев – их от прочих кавказцев я могу отличить, что называется, невооруженным взглядом. Но лучше бы – вооруженным…»
Наверное, это письмо можно было бы не комментировать, но после многоточия хочется поставить точку. Хотя я не уверен, что получится ее поставить.
Изменилась ли ситуация с того времени, о котором идет речь в письме? Не знаю. Есть сведения, что «горячие чеченские парни» по-прежнему не прочь «поживиться» русскими девушками. Тем более что теперь у них имеется оправдание: мол, если русские мужчины с нами воюют, мы вправе обращаться с их женщинами так, как во времена варваров обращались с женщинами врагов – как с бесправной добычей.
И тут вопрос вот в чем: перестанут ли люди, считающие, что им все обязаны и все перед ними виноваты, насиловать наших женщин, если эта война вдруг закончится? Или они это по-прежнему будут делать с большим азартом, а мы будем молчать, чтобы не оскорбить их «национальные чувства»?
